— За последние полгода прошло несколько крупных размещений бондов российских эмитентов на Западе, до этого Минфин вернулся на рынок еврооблигаций. Можно ли говорить, что данный рынок разморозился?
— Да, безусловно, с учетом не то что бы оживления, а я бы даже сказал — бума размещений первого квартала. Мы видим очень существенный рост интереса инвесторов к российским эмитентам как на рынке долгового финансирования, так и на рынке акционерного финансирования. Рынок евробондов в апреле даже поставил рекорд. На рынке акционерного финансирования были крупные размещения; кроме того, у нас и, думаю, у других представителей инвестиционного бизнеса готовятся в ближайшем будущем новые интересные сделки. И конечно, радует, что наблюдается большой интерес не только российских, но и зарубежных инвесторов, причем география довольно обширная.
— Рынок долговых заимствований уже превысил по объемам докризисный уровень?
— В целом — нет, рынки пока не достигли такой зрелости или такой ликвидности, как до кризиса. Хотя если мы возьмем, к примеру, такой показатель, как доля западных инвесторов на российском рынке рублевых гособлигаций, то она уже достигла исторических максимумов — около 30%.
— Но все-таки еврооблигации — это далеко не для всех. Как интерес к ним сказывается на внутреннем рынке?
— Напрямую, потому что размещаются довольно большие объемы. И практически на каждое размещение есть большая переподписка, неудовлетворенный спрос — и по рублевым, и по валютным бумагам. И, безусловно, этот избыток валютной ликвидности отражается на российском рынке — тем более что российский банковский рынок с конца прошлого года живет в ситуации избыточной ликвидности, как рублевой, так и валютной. Эта ликвидность переливается на российский рынок — ставки и маржинальность снижаются.
— Избыточный спрос на российские бумаги связан с высоким уровнем ставок ЦБ?
— В рублевых заимствованиях — да, конечно. Ключевая процентная ставка находится на высоком уровне, хотя ЦБ недавно опустил ее на 0,5 процентного пункта. Но в любом случае аналогов положению, когда годовая инфляция в районе 4%, а ставка выше 9% годовых, то есть разница более 5%, на рынке практически нет. Кроме того, наблюдается устойчивый тренд на укрепление рубля. Причем если в конце прошлого года одним из факторов этого было избрание Дональда Трампа президентом и надежды на потепление в отношениях с США, то сейчас все довольно трезво смотрят на вещи. Однако если и не ожидания дальнейшего укрепления рубля, то по меньшей мере отсутствие причин для его падения — эти настроения на рынке сохранились. И это серьезная причина рассмотреть инвестиции именно в рублевые активы.
— А что происходит в секторе менее крупных эмитентов, не особенно интересном иностранцам?
— Очевидно, что спрос появляется вслед за ликвидностью и прежде всего идет в наименее рискованные сегменты. Но «расстояние» между первым и вторым эшелонами, между вторым и третьим постепенно сокращается. Проходит не очень много времени, и ликвидность переливается в более низкие эшелоны — инвесторы и банки ищут, где можно заработать большую маржу.
— На рынок акционерного капитала эти деньги тоже переливаются?
— В целом это разные инвесторы, разные деньги. Представить себе, что инвестор, не купив облигации, поскольку доходность упала, пойдет поэтому покупать акции, довольно сложно, это разные профили риска. Эти рынки связаны скорее c настроениями инвесторов, ожиданиями стабилизации — и политической, и экономической.
— По логике, если падает цена заимствований, это положительно влияет на финансовые результаты предприятий, а значит, делает их акции более привлекательными.
— Да, так и есть. Такова связь рынков через экономические ожидания. С точки же зрения инвестиций это не одни и те же деньги. И если доходность на долговом рынке снижается, это не означает, что все инвесторы пойдут на рынок акций.
— А на рынок венчурного финансирования эта общая стабилизация как влияет?
— Нам кажется, что позитивно. При этом на венчурном рынке есть, конечно, своя специфика. Прежде всего активное создание и развитие новых технологий. И общее оживление экономики, безусловно, способствует внедрению новых технологий, повышает их востребованность, а значит, создаются возможности для успешного развития компаний, которые занимаются разработкой и внедрением этих технологий, повышается интерес инвесторов к таким компаниям. Наш вклад в эти компании заключается не только в финансировании, но и в экспертизе по рынку. Мы помогаем им видеть горизонты возможностей дальше.
— Такие инвестиции — это опять-таки некие другие деньги?
— Это не те деньги, которые находятся на долговом рынке. Или, скажем, если говорить о сделках с акционерным капиталом, в которых мы принимали участие в этом году в качестве организатора, такие как IPO «Детского мира» и SPO «ФосАгро», — там тоже другой тип инвестора, ориентированный на компании с уже сложившимся устойчивым бизнесом; венчурные инвестиции — это другой профиль риска, другой класс активов.
— Тогда каков механизм притока денег в венчурные проекты из-за притока денег на фондовый рынок в целом?
— Многие инвесторы идут в венчурные проекты из традиционных секторов экономики. Когда компания решила текущие производственные и финансовые проблемы, она старается выработать более долгосрочное видение, понять, что будет происходить в ее сегменте в будущем. Анализирует, какие сделаны научные открытия, как изменяются технологии, какие стартапы появились. И начинает инвестировать в перспективные направления.
Второй распространенный случай: если в силу благоприятной рыночной конъюнктуры предприниматели получают хорошую прибыль от своего основного бизнеса, у них появляются свободные средства, которые они могут себе позволить вложить в более рискованные проекты, в том числе венчурные. Когда в экономике все плохо, бизнесмены думают о выживании основного бизнеса, на венчуры не хватает ни времени, ни сил, ни желания. А когда все хорошо, появляются и силы, и желание. Избыточная ликвидность — это и есть рискованные деньги для инвестиций.
— Сделка с компанией Gett, которую вы профинансировали на $100 млн, ложится в эту логику?
— Наверное, все-таки нет. Во-первых, у Сбербанка достаточно ликвидности. Во-вторых — немного другая логика принятия решения. Gett активно развивается в России, это для компании один из ключевых рынков. Мы при принятии инвестиционных решений всегда анализируем ситуацию на рынке в целом. В данном случае смотрели, что происходит на рынке услуг такси, как развивается бизнес основных игроков, таких как Uber, «Яндекс Такси», Gett. Плюс якорный инвестор, Volkswagen, который вложил в Gett $300 млн как акционер, — это свидетельство доверия к компании экспертов мирового уровня.
И мы посчитали, что, во-первых, бизнес-модель Gett очень интересная, а во-вторых, для России это оптимальное время для развития данного бизнеса. То есть мы имеем востребованную бизнес-модель, которая быстро набирает клиентскую базу. Все вместе говорит о том, что нам нужно быть где-то рядом: с одной стороны, помогать, потому что нам кажется, что эта бизнес-модель будет способствовать развитию российского рынка, а с другой стороны — мы тоже хотим стоять на передовой тех направлений инвестиций, которые являются или в обозримой перспективе будут являться интересными.
— Тогда поясните, какие критерии предъявляются у вас к такому типу инвестиций.
— Если мы говорим о венчурном финансировании, допустим, стартапа или какого-нибудь нового бизнеса, то мы должны понимать, что этот проект нацелен на большой рынок. В частности, Gett нацелен на огромный рынок такси, рынок перевозок в России.
Кроме того, для нас очень важны базовые инвесторы — кто инвестирует в акционерный капитал компании. Кто основатель, каково качество менеджмента, команды и тех инвесторов, которые заходят на более поздних стадиях финансирования, — это основополагающие факторы. В случае с Gett значительная инвестиция компании Volkswagen для нас являлась одной из существенных причин, по которой мы начали рассматривать сделку долгового финансирования.
— От какой минимальной суммы вы рассматриваете проекты? И на какой стадии они должны находиться?
— Мы сейчас рассматриваем проекты венчурного финансирования начиная от сумм порядка $3–5 млн, типичные суммы — в районе $10–30 млн. С Gett была сделка на $100 млн, но это скорее уникальный случай. Мы, безусловно, связываем размер венчурного финансирования с размером инвестиций акционеров, привлечением средств на последних раундах финансирования. Смотрим, кто именно вложился в проект, сколько вложил, на что направлены инвестиции — в том смысле, что деньги должны идти именно на развитие бизнеса, а не на решение иных задач акционеров. При этом мы не вкладываем деньги на ранних стадиях финансирования, как венчурные фонды, а имеем дело только с уже зрелыми, устойчивыми проектами. На наш взгляд, мы нашли правильный формат участия в венчурных компаниях на стадии активного роста. Merchant Banking — это подразделение CIB, которое традиционно работает с акционерными и квазиакционерными рисками и является стороной по сделке с Gett. Продуктовая линейка и экспертиза Merchant Banking позволяет нам структурировать сделки, которые интересны венчурным компаниям и их акционерам и привлекательны для банка за счет правильного соотношения риска и доходности.
— Сроки реализации и национальная принадлежность проекта имеют значение?
— Да. В первую очередь мы заинтересованы в реализации проектов российских компаний либо иностранных компаний, ориентированных на работу на нашем рынке. Мы готовы смотреть на цикл, который заложен в самом стартапе. Вместе с тем, поскольку для нас один из критериев при отборе проектов — инвестиции партнеров, мы смотрим и на это. Обычно венчурные фонды заходят в проекты на пять—семь лет, поэтому мы ориентируемся на то, что наше финансирование должно предоставляться на меньший срок.
— А отрасль? Исследования показывают, что львиная доля российских венчурных проектов — это IТ-отрасль. Кстати, вы Gett как классифицируете — как IТ-компанию или как сервисную?
— Интересный вопрос. Мы воспринимаем Gett скорее как IТ-компанию, формальная классификация здесь не очень важна. Вообще же в последние годы произошло сращивание IТ практически со всеми секторами. Взять, к примеру, те же финтехи: это информационные технологии или банковский сектор — как отличить? При этом мы считаем, что IТ и другие технологии — это самое интересное направление в ближайшем обозримом будущем. И очень большой и перспективный рынок.
— Многие участники рынка отмечают, что в России довольно остро стоит проблема выхода из венчурных проектов. Вы согласны с этим?
— Безусловно. У российских венчурных проектов есть как проблема выхода из них, так и проблема входа. Наверное, если бы решилась проблема выхода, то проще было бы и со входом. Я думаю, что мы в данном плане на начальном этапе развития. Конечно, у нас пока нет нормального ликвидного публичного рынка для венчурных проектов по типу NASDAQ, гораздо менее развита и индустрия private equity. Вместе с тем, на мой взгляд, уже отчетливо прослеживается интерес к подобным вложениям со стороны традиционных отраслей — и именно он может дать серьезный импульс развитию всего венчурного рынка. Мы общаемся практически со всеми крупнейшими российскими компаниями и видим, что они внимательно отслеживают все, что происходит в части развития новых технологий и на Западе, и у нас, — какие появляются идеи, стартапы, бизнес-модели. При этом они рассматривают возможности как создания соответствующих проектов для собственных нужд, так и покупку готового бизнеса.
— Есть конкуренция за проекты между инвесторами?
— Пока еще на очень низком уровне. Конечно, появляются иногда звезды, но в основном не до конкуренции. Даже для очень хорошего стартапа основная проблема — найти финансирование. И акционерное и тем более долговое, которого в России для венчурных проектов практически нет, и одним из первопроходцев здесь является Сбербанк.
